Этот текст - ответ о. Г. Бунге на просьбу священника Владимира Зелинского рассказать о своем пути и видении христианского единства для десятого выпуска альманаха "Христианос".

...Православный читатель моих книг мог бы спросить меня, как получилось, что бенедиктинский монах посвятил себя изучению святых отцов и так освоился в православном мире, что он стал для него родным? Ответ на этот вопрос - в моей биографии. Открытие мною православия не является результатом каких-то ученых занятий, но - плодом всей моей жизни христианина и монаха. Это открытие, начавшееся 40 лет назад и продолжающееся до сих пор, приобрело для меня весьма конкретный смысл. Оно позволило мне войти и углубиться в то, что можно назвать "тайной Церкви".

Вспоминаю, как я пришел к этому открытию. Еще до университета, совсем юным, учась в школе, я начал читать святых Отцов, в основном, монахов. Я начал с Апофтегм (Патериков), св. Иоанна Златоуста, св. Иоанна Кассиана, который был своего рода мостом между Востоком и Западом в IV-V веках. Затем я стал читать "Добротолюбие" в сокращенном издании по-немецки. Затем ко мне пришли "Откровенные рассказы странника", переведенные на немецкий уже в двадцатые годы, и я помню, как они захватили меня. Как известно, эта книга состоит из нескольких частей, но я начал с трех историй, не дойдя в то время до теоретической части. И тогда, безо всякого руководителя, не имея даже четок, я начал упражняться в Иисусовой молитве. Мне было 20 лет. Подобно русскому "страннику", я стал учиться этой молитве "на ходу"; так, проходя, по парку по дороге в университет, я мысленно повторял эту молитву. И она осталась со мной на всю жизнь, с тех пор я никогда не оставлял ее. Она вошла в ритм моего существования и дыхания. Тогда я еще ничего не знал о православии. В то время, когда я учился в Кельне, возможно, там и был кто-то из православных, но мне не довелось повстречать никого. Затем спонтанно я нашел истоки, arche (первоначало - греч.) христианской и монашеской духовной жизни. Это открытие стало для меня очень важным, когда впоследствии я переосмыслил весь мой опыт, всю мою жизнь. Итак, по милости Божией, уже в юности мне было дано самое существенное.

После того, как я открыл в себе призвание к монашеству, я начал изучать философию и богословие в Бонне. Я не мог сразу же уйти в монастырь, потому что мой отец не давал мне на это разрешения, и к тому же, в то время для этого надо было достичь 21 года. Тогда я воспользовался возможностью, которую предоставлял университет, и отправился в Грецию. В то время Греция была довольно бедной страной. Наша группа, состоявшая только из студентов, отправилась на остров Лесбос. Мы, студенты, были, наверное, первыми немцами, которые после окончания войны появились в Греции. На Лесбосе не было ни гостиниц, ни ресторанов, и мы поселились в домах частных жителей. Я был принят в семью, которая принадлежала к местной православной общине. И вот так, оказавшись в Греции, я встретился с православием самым естественным образом, в гуще православного населения и клира. И этот опыт был для меня незабываем, хотя временами и драматичен.

Все это происходило до Второго Ватиканского Собора. И тогда все обстояло совершенно иначе, чем теперь. В ту эпоху католики, в частности, мои университетские профессора вбивали мне в голову: никаких компромиссов с православными, никаких контактов, и, в особенности, никакого общения в таинствах, православные - это схизматики и т. д. Я отправился в Грецию чуть ли не в перчатках из опасения как-то заразить мою святую римо-католическую веру каким-то чуждым ей исповеданием. И первый же контакт с православным духовенством основательно перетряхнул это мое убеждение. Уже на пароходе я встретил митрополита Хиосского, который возвращался со Святой Земли. Митрополита сопровождало несколько монахов. Я стал всматриваться в этих людей, которые были мне непонятны. Видя мое любопытство, они позвали меня к себе, показали мне книги по искусству, которые они привезли из Святой Земли. Митрополит, уже очень старый, был исключительно приветлив и добр ко мне.

Первая же встреча оставила во мне впечатление большой открытости, которая сразу преодолела мою недоверчивость. Я помню также, с какой помпой митрополита встретили в Хиосе. Потом каждое воскресенье я ходил в православную церковь, слушал литургию, и местные прихожане, вероятно, с интересом наблюдали за молодым студентом, приехавшим с Запада, который благочестиво и собранно выстаивал всю службу. Священник, о. Иаков, относился ко мне с большим почтением, во время Малого входа он подходил ко мне и давал приложиться к Евангелию, одному мне из всего храма. И каждый раз, когда я приходил в храм, меня приглашали в алтарь, что обычно не делается. И всю службу тогда я простаивал на коленях.

Во время экскурсий по острову, которые мы совершали на осле (ибо других средств передвижений не было), мы пришли однажды в Ипсилу к монастырю, расположенному на скале, там я встретил своего первого духовного отца, бывшего монастырского игумена. Архимандрит Серафим, который был всеми почитаем как старец, как-то сразу привязался ко мне, принял меня как внука, ведь тогда ему было 80 лет, а мне 20. Помню, с каким трудом он приходил в храм, где уже не мог служить из-за возраста, служил тогда молодой игумен. Когда литургия кончалась, я оставался в глубине храма с моим розарием - четок я тогда еще не видел, и старец архимандрит приходил, чтобы своими руками преподать мне антидор. Если сегодня католик отправится на Афон и попросит антидор, его выгонят вон. Ситуация повернулась на 180 градусов. Православные в Греции были исключительно гостеприимны к людям Запада. Но после всего, что последовало за Вторым Ватиканским Собором, православные стали гораздо сдержаннее, если не сказать больше.

Для меня всегда было очень важным исповедание Кредо "верую во единую святую, соборную и апостольскую Церковь". Это было не каким-то умственным убеждением, но экзистенциальным опытом. Двадцать лет назад, когда я очутился в этом скиту (Eremo), я обнаружил, что, живя, молясь и работая здесь, я оказался (как можно было бы предположить) не на периферии Церкви и общества, но парадоксальным образом в самой их сердцевине. Я "живу" Церковью на такой глубине, которая была недоступна мне, когда я жил в миру и даже в монастыре. Наверное, и другим отшельникам или насельникам закрытых монастырей знаком этот опыт. Для меня он стал основополагающим.

Мое открытие православия не было интеллектуальным процессом, но, как я сказал, жизненным постижением. Когда я впервые в 20 лет отправился в Грецию, где прожил два счастливых месяца, тогда, как я говорил, я был одним из самых убежденных и, должен признаться, одним из самых гордых римо-католиков. Дружеские, хотя и весьма решительные споры с одним из моих православных друзей, прежде всего с Яннисом Галанисом, сегодня известным профессором богословия, поколебали эту уверенность. Все оказалось не так просто. Как я мог убедиться потом и в последующие годы, на Востоке существовала действительно апостольская Церковь, в подлинности которой я не мог сомневаться. Но каким должно было быть мое отношение к ней, принимая во внимание, что она не была в общении с Церковью Римской?

После многих исканий и колебаний я, наконец, понял то, что столь поразило меня в эту первую встречу, за которой последовало множество других. Это было исповедание Церкви в Кредо, которое поверх всех этнических, юридических, "юрисдикционных" разделений выражало самое важное: верность этим критериям истинной Церкви. Ее единство (перед лицом множественности сект), ее святость (которая исходит исключительно от Бога, Единого Святого, Того, Кто освящает), ее кафоличность (перед лицом расовых, культурных и этнических границ) и ее апостоличность (перед лицом общины любого типа, которая самым очевидным и доказуемым образом не опирается на ту основу, которую Христос заложил в Своих апостолах, а ведет свое летоисчисление, к примеру, от того или иного "реформатора").

Если мы перейдем от критериев истинной Церкви Христовой к истинному Преданию, которое также должно быть "единым, святым, соборным и апостольским", то все в конечном счете сводится к знаменитой формуле св. Викентия Лиринского: подлинно кафолично то, во что верили повсюду, всегда и везде (Quod ubique, quod semper, quod ad omnibus creditum est). То, что не соответствует этим критериям, следует отбросить.

Для римо-католика кажется дерзостью, когда он решается поставить и свою Церковь перед этими критериями, если учесть, что для него достаточно быть в общении с папой и следовать его указаниям. Однако даже римские канонисты всегда допускали возможность папы-еретика, хотя после Первого Ватиканского Собора такую фигуру и нелегко себе представить. Однако именно на этом Соборе был принят догмат о том, что папа не обладает никаким особенным вдохновением в том смысле, что он мог бы стать глашатаем новой истины! Отцы этого Собора признали за папой лишь способность выражать кафолическую истину, т.е. то, во что верили "повсюду, всегда и все", хотя это и не было принято в качестве догмата. Другими словами, папа также связан со всем хранилищем веры всей вселенской Церкви. Если он удаляется от нее, за ним не следует идти.

Я обнаружил, что православная Церковь, скажу еще раз, поверх этнических и юрисдикционных разделений, соперничества и всяких скандальных историй, обладает абсолютным приоритетом верности апостольскому Преданию. Недостаточно только верности Писанию, на чем настаивают протестанты, которые потом делают с тем же Писанием все, что хотят, каждый на свой манер. Нельзя отделить Писание от Церкви. Истинный смысл этой верности апостольскому Преданию (см. мою книгу "Скудельные сосуды", гл. 1) - не только сохранение ряда доктрин и обычаев, досточтимых в силу их древности, но койнония, т.е. живое общение с теми, кто до нас и таким же образом вошли в общение с Христом и через него с Отцом. Из этого вытекает то абсолютно центральное место пневматологии, которое она всегда занимала в Православной Церкви, потому что Дух-Утешитель "пребудет с вами вовек" и напомнит нам все, чему учил Христос, даровав нам способность исповедать Его "Господом", и привьет нас к Нему в Крещении, как живые ветви к лозе.

И вот что следует сказать еще: совершенно ясно, что никогда, до конца времен, не произойдет примирения между Церковью Римской и православными Церквами, если они не обретут основу общего исповедания в Духе Святом. Сейчас даже крайние консерваторы среди римо-католиков начинают понимать, что проблема папства должна рассматриваться в тринитарном, а точнее, в пневматологическом аспекте. Но это уже другая тема. И все же осмелюсь, взяв на себя роль пророка, сказать, что экуменизм будущего, если у него есть будущее, будет не только "духовным экуменизмом", но экуменизмом, сосредоточенном на догмате о Параклите.

Но, возвращаясь к нашей теме, попробую отважиться еще на одно пророчество - в нем заключено мое видение или, скорее, горячее упование, что началом выхода из этого заколдованного круга непременно станет общее признание абсолютного приоритета верности апостольскому Преданию. Не может быть ошибочным то, что было нашим общим Кредо тысячу лет. И пусть никто не говорит мне, что "Филиокве" возникло на Западе раньше принятия Символа веры в 381 году. Мы все знаем, что преп. Максим Исповедник в Послании к пресвитеру Марину объяснил его восточным отцам от имени папы Теодора совершенно в православном смысле. И мы не вправе удаляться от этой общей основы.

Перед лицом очевидного провала современного экуменизма часто выдвигается лозунг "единства в многоообразии". Эту формулу можно было бы принять, если договориться том, что означает "единство", и что такое "многообразие". Единство Церкви исторически никогда не выражалось в простом единообразии, в насильственном униформизме или конформизме, хотя такие тенденции всегда существовали. Единство - это ничто иное, как койнония между членами одного тела, при которой можно свободно переходить из одной части Вселенской Церкви в другую, которая является достоянием всех. Так, в древнейшие времена Евангелия переходили с Востока на Запад (Матфей, Лука, Иоанн) и с Запада на Восток (Марк), и при этом Церковь не обладала никаким структурным и организационным единством. Апостольское благовестие (kerigma) было тогда настолько живо во всей Церкви, что такого критерия было достаточно, чтобы решить, является ли то или иное Евангелие действительно апостольским или нет. Различие необязательно должно означать антагонизм, что сделало бы невозможным любую койнонию, но только законное варьирование одной общей темы. То есть не какой-то общий малый знаменатель, но, напротив, самая широкая основа общего апостольского Предания.

Подобное "единство в многобразии" невозможно без болезненных потерь... То, что переступает границу допустимого, должно быть принесено в жертву ради любви к другому. Бесполезно перечислять конкретные примеры, которые, к тому же, хорошо известны. Для меня важнее всего, на основе моего малого личного опыта, со всей энергией утверждать, что подобное "единство в многообразии" возможно! Латинское монашество приемлемо для монашества восточного, если оно основано на одной и той же духовной власти. Западная литургия приемлема для православного, если по форме и содержанию она верна общему апостольскому Преданию. Мы прекрасно знаем, что такова была ситуация в первое тысячелетие. Мой малый личный опыт убеждает меня, что это возможно и сегодня.

Никогда не забуду то, что сказал один монах о брате Рафаэле ¹ и обо мне во время нашего посещения Афона: "Как прекрасно! Наконец-то мы обрели наших латинских братьев, которых мы знавали когда-то в древности". То есть он не увидел в нас пару более или менее удавшихся восточных монахов, но именно монахов латинских, которые существовали в первые века и на Афоне. И неудивительно, что на Афоне или в монастырях Румынии нам не раз предлагали остаться с ними и не возвращаться больше в Швейцарию...

Я помню так удививший меня ответ на вопрос, почему мои книги, написанные исключительно для верующих латинской традиции с целью помочь им вернуться к апостольскому Преданию, имели такой успех в православной Румынии. "Это легко понять, - сказал мне мой друг, православный священник, - Ваши книги помогают нам увидеть красоту нашего собственного православного Предания, часто неведомого самим православным, они также помогают понять, что древнее латинское Предание, почти забытое сегодня, есть ничто иное, как неотъемлемая часть единого Предания апостольского". Поэтому возвращение к единству должно начинаться с восстановления латинской апостольской традиции на Западе при поддержании чистоты апостольской традиции на Востоке.

Подобный личный, и далеко не только личный опыт убеждает меня в том, что койнония между Востоком и Западом полностью никогда не прерывалась, о чем хорошо знают непредвзятые историки Церкви. Как Восток, так и Запад принадлежат к единой, святой, соборной и апостольской Церкви, несмотря на видимые разделения. Любой верующий должен только жить в этом сознании. И мы стараемся делать это в нашем скиту. Если подытожить мой личный опыт в одной фразе, я бы сказал, перефразируя Блеза Паскаля: "Церковь бесконечно больше Церкви"², т.е. Церковь есть богочеловеческая реальность, которая превосходит всякие временные, пространственные, культурные границы. Это Небесный Иерусалим, который всегда больше любого своего проявления, исторического, местного, временного... И все же речь идет о единой Церкви, чье вертикально-божественное измерение неизменно остается определяющим для ее измерения горизонтально-человеческого. Тайну, "мистический" опыт уединенной жизни следует искать в проявлении этого вертикального измерения, свет которого преображает нищету существования Церкви во времени. Таков сущностный опыт койнонии, экзистенциального общения со всеми теми, кто освящены Единым Святым.

Основу для этого опыта я нахожу в 17-ой главе Евангелия от Иоанна. Вопреки тому, что повторяют сегодняшние экуменисты, "ut unum sint" - это не заповедь Христа, которую человек мог бы исполнить при наличии доброй воли. Евангельский текст говорит со всей ясностью, что речь идёт о даре, который Христос испрашивал для нас у Отца! Этот дар должен быть принят с верой, сохранен и пережит в вере, и поскольку он был утрачен по нашей вине - его следует искать в метанойе. Мы вновь убеждаемся, что суть экуменизма - в его тринитарной природе, поскольку для верующих участие в единстве между Отцом и Сыном носит пневматологический характер, ибо койнония с Отцом через Сына подается нам Духом Святым.

Когда пастыри поймут и усвоят, что установить койнонию между вверенными им Церквами не в их власти, что они могут лишь смиренно вернуться к тому апостольскому единству, которое реально уже существовало, тогда исчезнут и перегородки между Церквами. Я не верю в то, что когда-нибудь между Церквами возникнет структурное и институциональное единство сверху, ибо его никогда не было, и оно не соответствует воле Отца. Это было бы слишком мирское единство, легкая добыча "князя мира сего".

Вот, дорогой отец Владимир, я открыл здесь моё сердце. Но, перечитывая то, что я написал, я отдаю себе отчет, что самое основное не укладывается в слова. То, что происходит между сердцем человеческим и Господом, слишком интимно, слишком лично. Но пусть так оно и будет. В некоторых вариантах перевода 70-ти толковников 16 стих 24 главы Исайи говорит: "Тайна моя останется со мною".

Братски во Христе о.Габриэль.

Eremo Santo Croce, октябрь 2001 г.

Перевод с итальянского Владимира Зелинского

(1) Монах, ученик о. Габриэля Бунге, живущий в том же скиту (прим. перев.).

(2) Имеется в виду изречение Паскаля L'homme depasse infiniment l'homme ("человек бесконечно превосходит человека") (прим.перев).

Источник: http://tapirr.com/ekklesia/logia/bunge.htm#ve